— Как раджа и его подданные отнеслись к идее контроля? Наверное с ужасом?

— Вовсе нет. Все они — завзятые буддисты. А каждому завзятому буддисту известно, что рождение — это отсроченная гибель. Делай все, чтобы выпасть из круга рождений и смертей. Добропорядочный буддист способен узреть в контроле над рождаемостью метафизический смысл. А для сельской общины производителей риса контроль имеет социальное и экономическое значение. В деревне должно быть достаточно молодых крестьян, чтобы работать в поле и кормить стариков и детей. Но работников не должно быть слишком много, иначе они даже себя не прокормят. В прежние времена в семье рождалось пятеро-шестеро детей, а выживали всего двое-трое. Но потом стали очищать воду и построили Экспериментальную станцию. Из шести стали выживать пятеро. Старые представления о необходимом количестве потомства потеряли смысл. Единственным недостатком контроля над рождаемостью была его неприкрытая грубость. Но, к счастью, нашелся более эстетический вариант. Раджа был тантристом и знал йогу любви. Он рассказал доктору Эндрю о мэйтхуне. Доктор, будучи искренним, честным ученым, пожелал освоить эти сведения на практике. Тогда ему и его юной супруге были преподаны надлежащие уроки.

— Как отнесся доктор к мэйтхуне?

— С восторженным одобрением.

— Таково настроение всякого, познакомившегося с этим искусством, — сказала Радха.

— Ладно уж, не торопись с обобщениями. Кому-то оно нравится, кому-то нет. Но доктор Эндрю стал одним из энтузиастов. Проблему обсудили в целом. Наконец было решено, что контрацептивы, наряду с образованием, будут распространяться бесплатно, поддерживаемые налогом, и хотя не в обязательном порядке, но, по-возможяости, с наиболее широким охватом. А тех, кто испытывает потребность в чем-то утонченном, будут обучать йоге любви.

— Так был найден выход из положения?

— Да, без особых затруднений, Мэйтхуна — явление ортодоксальное, не идущее наперекор привычной религии. Напротив, многим льстило, что, освоив нечто эзотерическое, они присоединятся к избранным.

— Но самое важное, — сказала Радха, — это то, что для женщин — я имею в виду всех женщин, хоть ты и говоришь о поспешных обобщениях— йога любви означает выход за пределы собственного «я» и достижение совершенства. Все немного помолчали.

— А сейчас, — бодро сказала маленькая сиделка, — нам пора уходить: время сиесты, и вам надо отдохнуть.

— Пока вы не ушли, — вспомнил Уилл, — мне бы хотелось написать письмо своему боссу. Всего несколько слов, что я жив и мне не грозит быть съеденным местными дикарями.

Радха скрылась в кабинете доктора Роберта и вернулась оттуда с бумагой, карандашом и конвертом.

«Veni, vidi, [21] — написал Уилл. — Я потерпел кораблекрушение, встретил рани и ее споспешника из Рендана, который предполагает за свои услуги получить бакшиш в размере (он оговорил это особо) двадцати тысяч франков. Принимать ли эти условия? Если да, телеграфируйте: «Статья о'кей»; если нет: «Статья не к спеху». Передайте матери, что я здоров и скоро напишу».

— Готово, — Уилл вручил Ранге заклеенный и надписанный конверт. — Могу ли я попросить вас приклеить марку и опустить письмо, чтобы оно отправилось с завтрашним самолетом?

— Сделаю непременно, — пообещал юноша.

Глядя им вслед, Уилл почувствовал укол совести. Какие очаровательные молодые люди! А он, встав на сторону Баху и грубых сил истории, собирается разрушить их мир. Уилл попытался утешить себя мыслью, что не он, так другой, в конечном счете это все равно. И даже если Джо Альдехайд получит свою концессию, эти двое по-прежнему будут заниматься любовью привычным для них способом. Или это станет уже невозможно?

Маленькая сиделка обернулась у двери, чтобы сказать несколько слов на прощание.

— Читать нельзя! — воскликнула она, погрозив пальцем. — Надо спать.

— Я никогда не сплю днем, — возразил Уилл, удивляясь собственному упрямству.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Уилл никогда не мог уснуть днем. Несмотря на то что часы показывали двадцать пять минут пятого, он не чувствовал никакой усталости. Раскрью «Сочинение об истинном смысле…», он продолжил прерванное чтение.

«Дай же, нам, Господи, нашу насущную веру, но избави нас от верований». На этих словах он остановился сегодня утром. Далее следовал новый, пятый раздел.

«"Я» воображаемое, и «я» действительное — это и несчастье, и конец несчастья. Примерно на треть это несчастье личность, коей я себя считаю, неизбежно должна претерпеть. Оно присуще человеческому существу, является ценой, которую мы платим за способность чувствовать и сознавать; за стремление к свободе — при том, что вынуждены подчиняться законам природы и времени, живя в безразличном по отношению к нам мире в ожидании дряхлости и неминуемой смерти. Но на две трети в наших несчастьях виноваты мы сами; они не обусловлены вселенским миропорядком, и потому необязательны».

Уилл перевернул страницу. Листок бумаги выскользнул и упал на кровать. Уилл взял листок и взглянул на него. Двадцать строк мелкого четкого почерка, и ниже инициалы: С. М. Пожалуй, это не письмо: скорее стихи, и потому — общественное достояние. Уилл прочел: Где-то между животным молчанием И миллионом воскресных проповедей; Где-то между Кальвином на Христе (да поможет нам Бог!) и ящерицами; Где-то между видимым и слышимым, где-то Между липким, тягучим словесным потоком И первой звездой, и тучами мошкары, Вьющейся над призраками цветов, В ясной пустоте — я, и уже не я, По-прежнему вспоминаю Непрочную мудрость любви, оставшейся на ином берегу, И, слушая ветер, вспоминаю Ту ночь, первую ночь вдовства, Бессонную, со смертью, притаившейся в темноте. Все, все принимаю с неизбежностью; Но я, и уже не я, В ясной пустоте меж мыслью и молчанием Вижу все: прежнее счастье и утрату, радость и боль, Блистающие, как генцианы в альпийской траве, Голубые, свободные, распахнутые.

«Как генцианы», — повторил про себя Уилл, и вспомнил лето в Швейцарии: ему было двенадцать, и он проводил там свои каникулы. Уиллу вспомнился луг высоко над Гриндельвальдом, с незнакомыми цветами и чудесными не английскими бабочками; ему вспомнилось темно-голубое небо и залитые солнцем огромные смеющиеся вершины по другую сторону долины. Однако отец — и придет же такое в голову! — сравнил вид окрестностей с рекламой молочного шоколада Не-стле. Не настоящего шоколада, настаивал с гримасой отвращения отец, а молочного.

Затем последовало ироническое замечание об акварели, которую рисовала мать. У бедняжки это получалось из рук вон плохо, но она вкладывала в свое искусство столько любви и старания!

— Реклама молочного шоколада, которая Нестле не подошла. Теперь была его, Уилла, очередь,

— Что ты застыл с разинутым ртом, как деревенский дурень? Найди себе занятие поумней; например, повтори немецкую грамматику.

Нырнув в рюкзак и покопавшись там, отец извлек из-под сваренных вкрутую яиц и сандвичей ненавистную коричневую книжицу. Что за тяжелый человек! И все же, если Сьюзила права, он должен видеть его сияющим, как генцианы, — Уилл перечел последнюю строку: «Голубые, свободные, распахнутые».

— Что ж…— послышался знакомый голос. Уилл взглянул на дверь.

— Легки на помине! — сказал он. — Стоит вас только вспомнить или прочесть ваши стихи, тут же являетесь. Сьюзила взяла листок.

— Ах, это! — воскликнула она. — Увы, благих намерений недостаточно, чтобы получились хорошие стихи. Вздохнув, она покачала головой.

— Я пытался представить своего отца в виде генцианы, — сказал Уилл. — Но удалось увидеть только огромную кучу дерьма.

— И дерьмо может восприниматься как генцианы, — уверила его Сьюзила.

— Однако для этого надо поместить его в ясную пустоту между мыслью и молчанием. Сьюзила кивнула.

— Как же туда попасть?

— Спешить не надо. Она сама придет к вам. Или, вернее сказать, она уже здесь, с вами.